www.ili-nat.ru

Выставка "Встреча с Модильяни" в ГМИИ им. А. Пушкина

«Встреча с Модильяни» в Пушкинском музее короткая и наспех, на один послеофисный забег. Потому, может, и компактная такая, почти карманная: лестничная галерея - с десяток картин по одной стене, с десяток по другой. Подруга с трудом поверила, что подобные выставки отбираются как минимум пять лет. Бесконечная езда в незнаемое – по городам и весям, по частным галереям и коллекционерам, от встречи к встречи. С миру по нитке собрать, хозяев уломать, всякому за аренду дать, - для Ирины Антоновой, директора Пушкинского, встреча-то как раз была долгой и пошаговой, длиною в семь, а то и больше лет.

Во всяком случае, помню по интервью 2000-го, она Модильяни еще только ставила в планы. Уже тогда речь шла о «русской изюмине» - Ахматовой. Ну, конечно, Ахматова – куда же без нее, эскизной, очерченной иголкою карандаша. Не привычно осанистой в кресле, а юной, с прямою, как у коринфской колонны спиной (эскизы "Кариатид" рядом, говорят, сделаны тоже с нее), или подвешенной, как лента, к трапеции. В одежде иль без. Почти все «эскизные» модели Модильяни обнаженные со странной, почти насильственной пластикой тел. Сначала некультурный шок: что за извраты камасутры - раздевание под куполом цирка? Потом притяжение – к геометрии линий, к архитектуре тел, которая, кажется, Модильяни важнее смыслового мессиджа, да и самого рисунка.

Геометрия ощутима во всем – и в фаллическом зубце женской головки под стеклом, схожей с африканскими божками, и в выламывающихся из картин рельефах тел (фон для Модильяни, видимо, не имеет значения, местами даже смазан и не закончен). И в броских, по контрасту с фоном, абрисах. Будто бы не кисточкой прошлись, а резцом – и по привычно вытянутым эллипсам лиц, и по гусиной линейке шей. Кстати, если в стеблях  шей, колышащих тростник женских головок, угадываешь насмешливое кокетство, то в жирафьих маслах докторов и «маленьких крестьян» чудится ирония разных степеней тяжести – от шаржа до гротеска. Глазки в кучку или вылезшие из орбит, как в «Яичнице» Дали, носы крючком, кляксой и загогулиной, уши локаторами и нездоровый «детский» румянец, - Модильяни блефует и утрирует без зазрения совести. Глаз художника работает, как кривое зеркало – на гиперболу, на выламывание и вымывание из человека самой соли. Если глаза возлюбленной Жанны – то буквально бездонные, до полного отсутствия зрачков. Если губы британской подружки, то в змейку отталкивающего зигзага, и понимаешь: здесь не овсянка насолила автору, а сама «лошадиная морда». Райские яблочки щек и фиалки глаз Зборовского, вся эта нежная флора на нерешительном лице, поют оду не только покою славянских черт, но и личной мягкости их обладателя.

На горбатом профиле Ахматовой уместился бы гордый орел… Смотрю на подружку: мимо утеса ее армянского носа Модильяни тоже бы не прошел. Как и мимо точеных локтей Анны Андреевны – легковесных и острых, как груди на эскизах «ню»… Нет, не стала бы я на месте великого русского поэта прятать эскизы себя любимой даже от масленых взглядов потомков. И писать, говорить где-то, что пятнадцать из шестнадцати карандашных рисунков, выхваченных острым, как у карикатуриста, взглядом любовника и по совместительству великого французского художника сожжены ленинской революцией. Даже тех двух, на какой-то обертке, что все-таки нашлись и предстали пред публикой – даже их хватило для нескромных гаданий и долгих стояний. Хотя рядом «лежали» три известных и аппетитных окорочка от дам из серии «Обнаженные» - сочные, выпуклые, с мраморными прожилками вен и ласковыми ямками животов. Но влекла костлявость известного, резкость очерченных скул и теплая пародийность узкого торса – скупым, как эскиз «на трапеции», намеком на нечто большее. И в плане бумажных объемов, и в плане прелюдии к состоявшимся, но никем так и не увиденным портретам.