ГМИИ им. Пушкина. Выставка "Пикассо. Москва. Из собрания Национального музея Пикассо, Париж", или пи-кассовый психоз
"Пикассо в мире искусства – нечто вроде нефти в экономике:
если растут цены на Пикассо, растут цены на все остальное" (КоммерсантЪ)
… вся донная фауна Парижа – проститутки, алкаши, эти многочисленные «любители абсента» в роденовски задумчивых позах, тощие, как у крестьянских кобылок, фигуры нищих стариков, мальчиков, гладильщиц, кощей-гитарист, художники с мертвенно, как после долгого поста, лицами, и тут же светлые, прозра чные почти аскеты, и все в глубоком голубом или почти ультрамариновом обрамлении фона. Еще четкие в линиях, еще «человечные» в лицах – печальных, как будто вся мировая скорбь концентратом в них, как будто знают, что неодолим даже первый круг дантевского ада, и трагедия так же божественна, как и комедия – и оттого в лицах голубиное смирение и глубь себя-осознания, и в фигурах-почти-станах – стержень достоинства…
Даже в «пушкинском» повороте закинутой головы, мертвой головы кончившего самоубийством молодого поэта и друга из «Смерти Касахемаса» - все та же глубь голубиная. Теоретик строгий, критик наш румяный, еще дорисует подрамником к картине соединение мотивов Мунка с живописными приемами Ван Гога – в свече, что 
горела на столе всеми цветами-снопами радуги от оранжевого до зеленого, и в щедрой твердости мазка. Уже здесь, а чем дальше, тем лучше заметно, что Пикассо даже без выдумывания и тем более объяснения теоретически своих собственных школ, успел подписаться под всеми значимыми художественными направлениями XX века, от академизма до сюрреализма и поп-арта, благо прожил долгую (до 92 лет) и плодовитую жизнь. И везде остался оригинален, переплевывая с кубических высот самих отцов-основателей этих школ – что, собственно, делает его знаковой фигурой в мире искусства, эквивалентной нефти в мире экономике.
… еще много крупы перловой, немного болотной тины, то есть коммерческой сноровки гения самопиара
(случаются же сочетания несочетаемого!), и вот из какого сора выращен, взрощен бренд, на который Москва (а с нею страна) миллионами топчет не тропу, а бродвей третий месяц подряд в ГМИИ им. Пушкина. В очередь за гастролирующим Пикассо из собраний одноименного Национального музея в Париже, пусть много- часовую и километровую – дело престижа, чести, жизни, наконец. Галочку поставить, отметиться, на фоне Пикассо сняться всем семейством, коснуться рукавом, глазом, пригубить «живого, а не мумию». Тем более, свой в доску, годами крутивший роман с Россией – через дружбу с российскими собутыльниками по Бато-Лавуар и «Ротонде» и работы для сезонов Дягилева, через русскую и первую (для сограждан порядковый номер почему-то особенно значим!) жену Ольгу Хохлову, через Ленинскую премию, принятую в 62-м как негласный залог того, что гонения на советский авангард притормозят, но носимую исключительно на…ширинке штанов. Через Татлина, рвавшегося в нему в мастерскую в качестве то слуги, то натурщика, через легитимно выездных Маяковского и Эренбурга, с которыми вроде был дружен, через прочих ходоков совкультуры, которые к нему как на поклон. Через «голубя мира», наконец, которого хомо советикус только и знал у Пикассо и за который художника (в числе прочего) уважали как антифашиста и коммуниста.
Он свой еще потому, что в 56-м, когда в страну впервые импортировали Пикассо, в советском сознании, безъязыком в описании модернистских вывертов, сдвинулись какие-то геологические пласты, народ опикассел: как?!.. гений, член Французской коммунистической… и «мазня» такая, как «хороший человек писать не может»? Перечислять имена отечественных художников, в чьих трудах наследил Пикассо, бессмысленно просто потому, что так или иначе наследил он везде, и не только у Дубоссарского с Виноградовым, кураторов более поздней выставки «Пикассо в Москве», но и у Лианозовской группы, и у Эрнста Неизвестного, более всех оказавшихся восприимчивыми к уроками абсолютной свободы, данной Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос и так далее… Пикассо. А проще Павло Ивановичем, потому что закоренелая любовь к автору «Девочки на шаре» (кстати, давно уже «нашей») у жителей столиц подкрепляется еще и гордостью оттого, что и в Эрмитаже, и в Пушкинском музее есть свой замечательный ранний и немного поздний Пикассо. Маленький, но гордый. Голубой и розовый. Без печальной «Селестины», конечно, и без головы 
Касахемаса. Но эти культы так или иначе доступны. Не в Париже, так здесь, на выставке: я уже держала в руках каталог (кстати, не дешевый – 1500 руб.). Но одно дело репродукции, пусть и на роскошной мелованной бумаге, а другое – подлинники, которые вот они, рукой подать…
…и светлые, живые, даже с прежней меланхолией в глазах, но оживленные пепельно-«розовым периодом» арлекины, циркачи, бродячие комедианты (скульптура «Шут»), и сам маэстро среди прочего люда искусства, в слегка «съехавшем» на «подвинутых» приемах, но еще отчетливо опознаваемом в очертаниях виде («Автопортрет» 1906 года). Меж девушек в розовом и гуашных мальчиков с жарким
букетом иль с голым братом на запятках ("Два брата") – наверное, самым лиричным полотном в этом периоде, хотя (листаю) по удару светлого и светового «розовый» зал пересветит «белый», пересыпанный «песочными» пляжницами сюрреализма.
Еще различимая (листаю обратно) анатомия тела, без раздробленной композиции, но уже узнаваемая и знаковая угловатость фигур и лиц. В «Авиньонских девицах», беременных 
новым замыслом (передать рельефность африканских статуэток бумаге) – энергия зарождения кубизма и вообще всего «нового искусства», она же в графике и «жесткой» скульптуре. Вот «Стул», на нем не сидят только из уважения к цене автора - сконструированный из листов 
железа, будто бы из бумаги, он легко преодолевает двухмерность листа. А вот «Молодая дама» на холсте, она, напротив, словно бы из не послушных руке железных листов. При ней найденный «живьем» черепок с ручкой кувшина. Так же живо реинкарнирует в гротескный портрет. Еще «Портрет Даниэля…» и «Скрипка», «Мужчина с усами», «Мужчина с гитарой» (сосед чешет репу, где тут мужчина, где гитара?!), растерявшие свои запчасти в пространстве, как будто трехмерном. И ясно, откуда ноги растут у 
мозаичной техники коллажа (да, он и здесь зачинатель: «Стакан, бутылка вина, пачка табака, газета», 1914). И вот оно, ощущение, будто ты в мастерской у Дали – решаешь ребусы оптических иллюзий. Где обнаженная фигура, где вторая? А с горизонтов выпирают объемными гранями третья-четвертая-пятая («Две обнаженные фигуры»). Порезы телесным – их много, как ножевых ранений в криминальных хрониках.
И в тысячный раз после кого-то внушаешь себе, что границы меж скульптурой и живописью Пикассо или не обязательны, или начисто стерты, а темы-мотивы, как у «серьёзных» художников, там и там повторены, углублены, разработаны в разных стилях. Одновременно в авангардном (скульптура «Женская голова 1909) и… «а я и так могу»… в реалистическом («Женская голова» 1906), что особо забавно, 
поскольку модель в обоих случаях одна и та же – Фернанда. И разные в манерах Дора Маар с Мари-Терезой испепеляют друг друга не взглядом (взгляд сложно угадать среди кубических конструкций), но расчлененным экстерьером точно. И столь же непохожие в фигуративном (1928) иль в сюрном (1930) условные братья-близнецы «Художники» и их «модели».
Такие лобовые, как в учебных пособиях, в сопоставлениях. Наглядные, как и все на этой выставке «академичного Пикассо». Хотя сама фраза уже оксюморон, но это так: Пикассо (по буклету) представлен по схеме скучнее некуда, но единственно верной (для случая, когда его много) – хронологически и кое-где полярно. Портретом в полный рост, во все свои периоды и во всех подробностях укрощения строптивой формы – от голубого до красного агиток, во всех освоенных им техниках – от рисунка до керамики и скульптуры, плюс скульптуры, фотографии и иллюстрированные книги. Так много и так полно из того, что мастер напикассил , в стране не видел никто. И это все с учетом, что треть наследия, если не больше, Пушкинский извлек из собственных 
закромов, задвинув часть постоянного экспо в запасники – для очистки залов. Поэтому много из довоенного – «наше». И по замечанию уже дегустировавшей Пикассо «в греческом зале» арт-подруги, наше давит и теснит фрэнч-кан-кан парижского, весьма выборочного и, кстати, по мнению все знающих «знатоков», не самое лучшее.
Мы-то щедры, но… Хохлова, Бакст, Стравинский, Дягилев «свои», а в карандаше - «чужие». Как и вся серия к балетам Мясина и часть галереи лиц «Русских сезонов» - с массой отечественных фотографий, историкам театра, может, и интересных, но концептуально мало уместных рядом с масштабным и широкополотным импортом из Парижа. В альбоме, где всякому сверчку свое заметное место, эскизы и этюды к «Треуголке», «Параду», «Пульчинелле», (сами по себе, безусловно, интересные) смотрятся, но «вживую» наверняка затеряются. И на фоне ударной дозы 
кубизма в масле и холсте, и на фоне того же «Видения танца», недавно отгремевшего в Третьяковке на Крымском валу, где нескромно блистал грандиозный занавес Пикассо к «Голубому экспрессу». Хотя «Портрет Ольги в кресле» 1918 – безусловный шедевр, и мне бы только прорваться к «скучным» (со слов соседа) «неоклассическим» полотнам, которых в Москве еще не стояло – пусть лаконично представленным и
без «Флейты пана», но с женой арт-агента «мадам Розенберг с дочерью» и сыном Пикассо-Хохловой «Пауло в костюме Арлекина», и с этими пухлыми тетками из ироничного в неоакадемической манере «Деревенского танца».
И к бесчисленным пляжным девицам из зала сюрреализма (к.1920-30 г.г.), на Западе представленным в изобилии, а у нас по нулям. Все эти дамы - «Купальщицы на пляже», «Женщина на берегу моря», «Женщина, бросающая камень» и «Женщина в красном кресле» - собственно, и не дамы, а дробные абстракции тел без лиц, близкие к камням и песочной скульптуре, растерявшие резкость кубизма. Плавные и не только в воображаемых бедрах и обхватах груди, вылизанные волнами, оглаженные вольным и раскрепощенным, кое-где даже игривым языком художника. Единым организмом одурманивают и одуряют глаз. Но все же не так, как фантастически глючная «Обнаженная в саду» с экзотическим цветком-телом, распущенном среди зелени.
И 
не так, как монументальные и путаные «Метаморфозы» 1950-70 г.г. («Матадор», «Поцелуй»). И спорные в самой природе своей работы Пикассо поздних 30-х и 40-х: вроде эффектные как моментальные снимки портреты (броские цвета, полоски), но рядом агитки, к которым Пикассо, не лишенный интеллигентских иллюзий, пришел осознанно и на пару с Элюаром. Тоску от них – заливать и закусывать только на свой, полу-сюрный манер, осмысленным послевоенным Пикассо «Завтраком на траве» из проекта «Пикассо и старые мастера» (еще чуть-чуть, и его окончательно вписали бы в концептуалисты). И да, думаешь, на фоне этих пикассовских звероподобных, как бы небрежных, чудищ на берегу Сены Мане действительно почти фламандец. Хотя радостно узнать, что поздний Пикассо хотя немного и в маразме (опять слова соседа), но по-стариковски так очарователен в любви и нежнобережении к чадам, и его новые лирические мотивы теплее, чище ранних. В «Ребенке, играющем с грузовиком» (1953), в множественных портретах жены Франсуазы и детей он как-то тщателен и аккуратен, и осторожен в проработке деталей для сказочных почти сюжетов, как будто не дочь с сыном пишет, а сплошную Алису в стране чудес. А рядом на подиуме скульптуры «Козы» и «Женщины с коляской», и почти египетская, почти скульптура «Жаклин со сцепленными руками» (1954). В витринах керамика - «Сова» и «Ваза-женщина». В нише - остроумная "Беременная женщина", гениальная в простоте: просто циферблат с руками-стрелками и животом-сердцевиной. Ах! Так, наверное, мыслят дети, языку которых Пикассо, по собственному его признанию, учился всю жизнь (тогда как на Рафаэля ушло «всего» десяток). И ты пред лепетом позднего мазка как трепетная лань: ничто отцовское, «папское», не чуждо гениям!
После этого интима мужского уголка с мадоннами и младенцами - мимо «военторга» и «агитпрома» только чохом. Залпом принимая «горькую» жесткой изнанки войны, ибо смерть несовместима с рождением даже в музейных залах, судя по гиду, до отказа набитых дикими (даже в абстракции) гримасами и химерами войны. В ядреных, как брань с трибуны, графике и
скульптуре (которую сосед-невежа тут же обозвал «металлоломом», а соседка справа справедливо возмутилась) – натужность партизана на допросе. Без лиризма, без юмора – даже в выразительной по идее и исполнению «Бойне в Корее» (1951). И даже без боли, которая, кстати, сильно ощутима в «Гернике», за нетранспотрабельностью представленной (что до икоты остроумно!) циклом фотографий Доры Маар «Герника в работе». И под занавес, на посошок (если дотянут ноги и не опикассеешь на полпути от какого-нибудь «песочного» человека иль бабы) – сюр-прайзом из табакерки последнего зала - пастух с агнцем, иль «Человек с ягненком» (1943), аки фрески Рафаэля в Лоджиях Ватикана или как апостолы Дешоме в Нотр-Даме, 
живой в христианской символике, для Пикассо вообще-то не свойственной. Опять резкий вектор в сторону на финише или…?
Так и не узнала, да((( Загадки остались в музее, а отгадки – за его елями. Меня просто не пустили после шестичасового (!), благо «вахтового» с другами (с поочередными отлучками на рабу, кофе-обед, за свежей прессой для шапок-корабликов на огретые солнцепеком головы и… подстилки на тротуар), великого просто (по износу и обезноживанию алчущих искуйства) стояния… да не на реке Калке, а в километровом, по периметру Пушкинского, кольце-очереди за привозным…да не шмотьем, а Пикассо. С 12 до 18’ по мск. времени – до потери пульса и всякого интереса к Оному. ОНО еще дымилось «голубым периодом» и приманивало «розовым», когда вожделенной дверью хлопнули перед носом, приговорив к безмолвию простым, наотмашь «касса закрыта, усё!» Сказать, в душу плюнули – ничего не сказать. Я хребтом ощутила, как за спиной критическая масса, помноженная на исключительную тягу-любофф к искусству, плавится в силу ускорения и продавливает меня вперед. Еще бы минута – и народ порвал охрану, вышибив ворота и снося все на пути к арт-импорту (вот где трухнула до моментально всплывшего «Отче наш…»). Но провокатор высунулся и стих, толпа безмолвствовала, пришибленная аховым «не может быть!», потом по накатывающей – уговоры, мольбы, претензии, требования, пеняния на испарившихся тут же из «головы» жуликов (такса за место в очередь – 1 тыс руб., это при билете на выставку – тоже 1 тыс. ), охрана с ее «моя хата с краю», слезы, снова уговоры… Все мимо: менты успели принять вид кирпича, администратор – выдернуть телефонный шнур из розетки, верхи «в инстанциях» - свалить на дачи (святое же – вечер пятницы), парламентеры «от народа» - самоудалиться…
- Пошли, есть повод снова съездить в Париж – резюмировал муж, опасаясь, что массовый психоз примет агрессивные формы (неа, не тот контингент)
- В Париже Пикассо нам был не нужен, - докончила я цитату Антоновой «Пикассо в России больше, чем поэт»… И снова за свою дуду: - А помнишь, в Жоржа Помпиду таблички расставляли, откуда очередь и до обеда…
- А в Хельсинки на подходе к Пикассо скамейки, расписанные в его же духе, поставили. Ну и что?! – резонно отрезонировал спутник.
- Нет, позор, - не унималась, - даже в 56-м Эренбург урезонил толпу своим волевым: «Мы ждали Пикассо двадцать пять лет, давайте подождем еще двадцать пять минут».
- Но ты же не ждала двадцать пять лет
- Но и здесь очередь не на двадцать минут.
ПС. Окей, перефразируя свежее: *какие тосты, такие и напитки* (с), какая организация, такие и отзывы. Не репортажи с выставки, а похвала (реклама) буклету и диску к оному – роскошному, конечно, но не пи-кассовому.
ППС. Ахтунг! Следующая остановка П. в Эрмитаже. Там интуристо поболее нашего. Соответственно, и масспсихоз. Пикассею на одном подходе к мысли о… Но не буду портить воздух ожидания:))
ППС. А меж тем, Пушкинский "отдохнет" на шедевральном ретро "ОТ РАФАЭЛЯ ДО ГОЙИ" из собрания Будапештского МИИ: нам грозит испанская армада Эль Греко, Веласкеса и Гойи. И... Рафаэль и Дюрером, в московских списках не значившиеся. По этому случаю... в очередь, с*кины дети! В новую очередь!!!
*снимки из залов Пушкинского заимствованы у timon
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|
